Жизнь Ван Гога должна была окончиться трагически, это было очевидно всем, кто его знал…

Трагическая жизнь всемирно известного нидерландского художника — импрессиониста Винсента Ван Гога (30 марта 1853-29 июля 1890) сегодня популярна как какая-то священная легенда. И, кажется, она нужна людям больше, чем сияние его звезд и подсолнухов.

Винсент Ван Гог. Один из величайших мастеров импрессионизма. Человек трагической судьбы, при жизни испытавший и презрение «официальных» критиков живописи, и полное непонимание собратьев по кисти, а после смерти признанный великим художником.

Его гений стал проклятием, ибо его новаторская манера писать казалась неприемлемой даже для привыкших к творческим экспериментам обитателей Монмартра. Его не любили и либо равнодушно отвергали, либо цинично использовали женщины. Над ним посмеивались друзья. Его жалели родные…

Жизнь Ван Гога должна была окончиться трагически, это было очевидно всем, кто его знал. Вопрос лишь в том, когда и при каких обстоятельствах наступит эта развязка…

О «гениальном безумце» французской живописи написано многое, однако никому из его биографов не дано было создать ничего равного легендарному биографическому роману Ирвинга Стоуна «Жажда жизни». Автор книги лично посетил все места, связанные с жизнью Ван Гога, и повстречался с людьми, лично знавшими его».

За свою жизнь Ван Гог продал лишь одну картину («Красные виноградники в Арле»), а ровно через сто лет на аукционе Кристис в Нью-Йорке его «Портрет доктора Гаше» был куплен за 82,5 миллиона долларов (самая высокая цена, заплаченная когда-либо за живописное произведение). Уникальная картина была написана в июне 1890 году в Овер-сюр-Уаз, в течение последних месяцев жизни художника. Он сделал две версии картины, которые отличаются по цвету. Одна картина в настоящее время экспонируется в музее Орсе в Париже во Франции, вторая находится в частной коллекции.

На фоне нездорового общественного поклонения теряется облик самого художника, могучего и ранимого одновременно. Ван Гог прожил всего 37 лет, из которых лишь последние семь с небольшим были посвящены живописи. Однако его творческое наследие поразительно! Это около тысячи рисунков и почти столько же картин, созданных в результате вулканических творческих извержений, когда неделю за неделей Ван Гог писал по одной-две картины ежедневно.

Почему талантливый человек, ставший последним истинно великим художником в истории и недосягаемым примером для других, окончил свой драматический путь на земле отчаянием и самоубийством? Как искусствоведы трактуют историю с отрезанным ухом? И на самом ли деле любой художник должен как можно быстрее умереть, чтобы выросла цена на его картины?

Коллекционерам на заметку

Вот перечень картин Ван Гога, проданных за последнее 10-тилетие (в обратной хронологии):

«Подстриженная ива» — 1,608,000$ — 16 мая 2007, Кристис (Лондон).

«Вид на Париж из комнаты Винсента на улице Ру Лепик» — 4,968,000$ — 16 мая 2007, Кристис (Нью-Йорк).

«Пара ботинок» — Сотбис (Лондон) — 7 ноября 2006, $8,976,000

«Ваза с гладиолусами и лилиями» — Кристис (Нью-Йорк) — 12 июня, 2006 — $4,162,962

«Крыши» — Сотби (Нью-Йорк) — 3 мая, 2006 — $4,720,000

«Мужчина, идущий по парку» — Сотбис (Лондон) — 20 июня 2005 — $2,920,000

«Цветущий миндаль» — Кристис (Нью-Йорк) — 4 ноября 2003- $4,375,500

«Лодочник с корзиной на спине» — Сотбис (Нью-Йорк) — 6 ноября 2003 — $3,365,250

«Чтение романа» — Кристис (Лондон) — 24 июня 2003 — $3,365,250

«Натюрморт. Ваза с гвоздиками» — Кристис (Лондон) — 24 июня 2003 — $4,261,250

А ведь и раньше случались продажи, когда цена картин зашкаливала за миллион, например:

«Арль. Вид хлебного поля» — Филлипс (Нью-Йорк) — 7 мая 2001 — $4,000,000

«Натюрморт. Ваза с полевыми цветами» — 10 мая 2000 — $4,200,000

«Аллея в Парке Вояр Аргенсон» — Кристис (Нью-Йорк) — 8 мая 2000 — $1,300,000

«У входа в Парк Вояр Аргенсон» — Кристис (Нью-Йорк) — 8 мая 2000 — $1,600,000

«Пара ботинок» — Сотбис (Лондон) — 8 декабря 1999 — $4,374,000

«Крестьянка за стиркой» — Сотбис (Лондон) — 7 декабря 1999 — $4,800,000

«Горный пейзаж с оливковыми деревьями» — Сотбис (Лондон) — 7 декабря 1999 — $7,776,000

«Син на мосту в Асниере» — Сотбис (Нью-Йорк) — 11 ноября 1999 — $3,000,000

«Мост» — Кристис (Нью-Йорк) — 8-9 ноября 1999 — $14,000,000

«Стирающие женщины у канала» — Кристис (Нью-Йорк) — 12 мая 1999 — $18,000,000

Причем, обратите внимание, с течением времени цена на картины Ван Гога только увеличивается! Так картина «Пара ботинок» на аукционе «Сотбис» в Лондоне 8 декабря 1999 была куплена за $4,374,000, а на том же аукционе 7 ноября 2006 года — продана за $8,976,000. За неполные семь лет ее цена выросла на $4, 602, 000.

В 1889 году Винсент в своем письме к брату Тео сказал пророческие слова: «Практика в торговле произведениями искусства, когда цены поднимаются после смерти автора, сохранилась до сих пор. Самые высокие цены, о которых говорят и которые были заплачены за работы уже умерших художников, при их жизни так бы не поднялись — это что-то вроде торговли тюльпанами, когда у живущего художника больше минусов, чем плюсов».

Если вспомнить, как на аукционах уже в 20 веке головокружительно подскочили цены на картины Ван Гога, эта мысль звучит как горькое предвидение и замечание о слепоте фортуны, господствующей в нашей жизни. Выходит, Ван Гог предчувствовал парадоксальность своей судьбы?

К таким, как ваш брат, не будет снисхождения!

Вот какой разговор состоялся после смерти Винсента Ван Гога между его братом Теодором и аббатом Тесье:

— Нет, мсье. Пока я остаюсь священником здешнего прихода, к таким, как ваш брат, не будет снисхождения.

— Но его рассудок был помрачен болезнью… Разве он мог осознать, что делает?

— И тем не менее нет!

Разговор был окончен. Местный приход не желал иметь никакого отношения к похоронам самоубийцы. Это означало, что даже похоронные дроги придется искать где-то еще. Теодору Ван Гогу вдруг показалось, что могильный камень, на котором будет высечено имя брата, всей своей тяжестью наваливается на его собственную грудь.

В детстве он видел такой камень множество раз: на кладбище в их родной брабантской деревне Грот-Зюндерт. Серый, как сама тоска, с аккуратно выведенным на нем именем и датой: «Винсент Виллем Ван Гог — 30 марта 1852 года». При взгляде на него у Тео всякий раз холодело в груди, но Винсента будто магнитом тянуло в этот кладбищенский уголок. А маленький Тео, едва выучившись ходить, привык всюду следовать за братом…

Продажа антиквариата и служение господу — традиционное семейное ремесло

До отцовского дома от кладбища рукой подать. Большинство почивших попадало сюда, предварительно повстречавшись с их батюшкой Теодором Ван Гогом-старшим, приходским священником, окормлявшим немногочисленную местную протестантскую паству.

Как и Теодор, имя Винсент считалось в семействе голландцев Ван Гогов наследным. Так звали многих почтенных представителей этого рода. Но, по словам матери Анны Корнелии, всегда выходило, что в их честь она назвала лишь своего несчастного первенца, покоящегося теперь под тем самым кладбищенским камнем. А уж второго сына, родившегося по иронии судьбы ровно год спустя, нарекли исключительно в память умершего брата.

Кроме трех сыновей в пасторском доме подрастали еще три дочки, и если бы не граничившая со скупостью бережливость супругов Ван Гог, им было бы нелегко сводить концы с концами, кормя и воспитывая многочисленное потомство. Так что вечно занятая домашними хлопотами мать была очень рада, что Винс так охотно возится с младшим братишкой.

Хрупкий, с точеным профилем Теодор мало походил на коренастого и плечистого Винсента. И только волнистые волосы были у обоих одинаково рыжими. С тех пор как Винсента отдали в пансион, они виделись только на каникулах. А после того как старший брат в шестнадцать лет отправился работать в Гаагу, прекратились и эти редкие свидания. И вот теперь настала пора и Тео встать на ноги: в первый день нового, 1873 года он, подобно Винсу, стал продавцом в одном из филиалов фирмы «Гупиль и Ко», только не в Гааге, а в Брюсселе.

Продажа антиквариата и произведений искусства, которыми занималась фирма, была в роду Ван Гогов таким же традиционным ремеслом, как и служение господу. Из четырех братьев брабантского пастора трое занимались этой почтенной торговлей, а значит, надежное покровительство его сыновьям было обеспечено.

Отец и дядя, решившие устроить братьям встречу на Рождество, считали, что младший должен во всем равняться на старшего: Винс у своих работодателей на хорошем счету. И Тео старался не ударить лицом в грязь: целый день рассуждал о книгах, картинах, природе и теологии.

«И именно ты погубишь его!»

А вскоре Винсент прислал ему в Брюссель теплое письмо, предлагая отныне переписываться регулярно. Обрадованный доверием старшего брата и страшно тосковавший в чужом городе, Тео, конечно же, согласился…

После смерти Винсента Тео нашел в комнате брата еще один из бесчисленных листков, начинавшихся со слов: «Дорогой Тео…». Два дня назад, 27 июля 1890 года, пожелав закончить свой земной путь, он выстрелил себе в грудь из пистолета.

Выстрел пришелся неудачно — миновав сердце, пуля прошила тело, застряв в правом паху. Лишь спустя тридцать восемь часов она наконец-то убила того, кто ее выпустил.

«Три с половиной франка в день за комнату и отличный стол, — вспомнил он слова Винсента. — В Париже такой дешевизны нипочем не найти. Да и хозяева очень приятные люди. Папаша Раву ничуть не против, если я буду писать их дочь, и даже сам обещал найти время, чтобы позировать… Ты же знаешь, как плохо было у меня с моделями в госпитале… Право, все сложилось просто отлично…»

Окинув взглядом узкую комнатку с железной кроватью, комодом и единственным стулом, косо стоящим у окна, Тео сглотнул подступивший к горлу комок. Как мог он поверить болезненно-нервной улыбке, за которой так старательно прятался Винс? Зачем вопреки голосу сердца убеждал себя тем июньским утром, что в этом узком пенале его брат и в самом деле найдет надежное укрытие от мрака, наступающего на него последние шестнадцать месяцев?

Теперь Тео винил себя в том, что просто струсил! Струсил, убоявшись той бездны, в которую погружался Винсент… Хотя и знал, что кроме него удержать его от этого падения некому.

…- Никто из родных больше не верит ему! Никто! Ты — единственный, Тео! И именно ты погубишь его! Погубишь своим ложным благородством, своей преступной снисходительностью к его прихотям, к этим выходкам, которым нет оправдания!

Так считал пастор Ван Гог. Теодор на это лишь упрямо сжимал тонкие губы, не произнося ни слова в ответ. Да и что он мог ответить?

В ловушке

За десять лет, с тех пор как началась их новая, уже взрослая дружба, Винс действительно сделал все, что мог, чтобы честолюбивые мечты родителей, возложенные на старшего сына, развеялись как дым. Да разве только родительские ожидания обманул Винс? А его тезка, дядюшка Сент, хлопотавший за племянника перед владельцами «Гупиль и Ко»? Каково было ему узнать, что Винс в итоге хлопнул дверью в обогревшей его фирме, заявив, что хозяева ничего не понимают в искусстве и загребают барыши, продавая безвкусицу идиотам?

А преподобный Стриккер, муж их тетки, оплачивавший занятия Винсента с преподавателем латыни и греческого, которые были необходимы для поступления на теологический факультет Амстердамского университета? Что он чувствовал, когда Винсент, годом раньше убедивший родных, что его призвание не торговля, а служение господу, вдруг решил не тратить больше время даром и, в один день собрав свои вещи, покинул нидерландскую столицу, бросив на прощание, что нести людям слово божие можно и не изучая разных глупых наук?

А история с поездкой Винса в бельгийский Боринаж? Разве легко было почтенному пастору Ван Гогу узнать, что Евангелический комитет лишил Винсента должности проповедника за «неподобающее поведение»?

А это неожиданное желание стать художником? Скольких душевных трудов стоило родным принять его всерьез после множества доставленных им Винсентом разочарований… И все же отец с матерью нашли силы обуздать свою досаду и согласились ежемесячно выделять шестьдесят флоринов, на которые Винс мог бы скромно жить в Брюсселе, посещая музеи и получая необходимые уроки более опытных коллег.

И разве не родные ходатайствовали за Винса перед жившим в Гааге Антоном Мауве, почтенным художником, дальним родственником Ван Гогов, который был столь добр, что согласился править работы начинающего живописца? Он даже подарил ему кисти и краски.

Но когда Винсент подобрал на какой-то гаагской панели неизвестно от кого беременную Класину Хорник, которую вознамерился вырвать из лап порока и сделать подругой жизни, терпению отца пришел конец. В глазах протестантского пастора эта история ничем, кроме грязного разврата, конечно же, не являлась. А значит, о помощи родных больше не могло быть и речи.

Лишь преданный Тео наотрез отказался отступиться от брата. Отныне деньги, которые он от случая к случаю присылал ему уже несколько лет, стали для Винсента единственным источником существования.

Теперь, после смерти Винса, Тео думал, что отец был прав, во всем прав! Он сам убедил брата рассчитывать на него, не задумываясь, что однажды эта ноша может оказаться не по силам ему самому. Он сам заманил их обоих в ловушку, из которой им уже не суждено выбраться поодиночке. Винсенту его попытка уже стоила жизни, инеизвестно, какова будет плата самого Тео. Почему все, что было доброго в каждом из них, так безжалостно обратилось обоим во вред?

Разве Тео поступил плохо, отказавшись вопреки упрекам отца бросить на произвол судьбы брата и опекаемую им женщину? А сам Винсент? Разве он не желал добра Класине? Разве не принял как родного ее младенца, который благодаря его заботам появился на свет не под забором, а в больничной палате? Разве не боролся за Класину до последнего, пока не стало ясно, что в судьбе этой изломанной жизнью женщины уже ничего не изменить?

А Боринаж? В чем там-то провинился Винсент? В этот шахтерский край, расположенный на юге Бельгии, Винсент, не имевший возможности без диплома получить приход, отправился скромным помощником проповедника в конце 1878 года. Сказать, что люди в Боринаже жили бедно, означало не сказать ничего. Роскошью здесь считались не только мясо, но и теплая одежда, мыло… И даже сам уголь, которого его добытчики никогда не могли купить вдосталь. Свои лачуги они топили угольной трухой, вылущенной вручную из отработанной породы.

Миссия на помощника проповедника возлагалась скромная: регулярное чтение Писания в любом помещении, которое окажется пригодным. Увы, протопить хоть сколько-нибудь просторный зал теми крохами угля, что отпускались шахтенным начальством, было невозможно. Вот тогда Винс и отправился вслед за шахтерскими женами к кучам терриля…

Поначалу шахтеры, никому не привыкшие доверять, с подозрением косились на странного проповедника, но все же отправляли к Ван Гогу ребятишек: пусть проведут вечер в тепле и при свете, хоть топливо дома целее будет. Многие из этих детей уже и сами работали в шахте по двенадцать часов в сутки. Придя, они высматривали места у стенок, чтобы, привалившись к их дощатой обшивке, подремать под мерный голос пастора.

Увы, стоять перед этими босыми ребятишками в добротных башмаках и носках, заботливо связанных матерью, оказалось для Винса задачей более трудной, чем рыться в отбросах породы на ледяном ветру. В один из дней он пришел в молитвенный зал в деревянных сабо, холщовой куртке и кожаном шахтерском кепи… На следующий день вместе с большинством детей на проповедь пришли матери. Еще через неделю отцы.

А спустя шесть месяцев Винсу пришлось уехать. Его лишили должности после того, как, отдав свое последнее белье на бинты для обожженных во время взрыва шахтеров, он попался на глаза приехавшему с инспекцией церковному начальству. Попался прямо в надетых на голое тело штанах из рогожи и с перепачканным углем лицом: мыло стало для Винсента такой же роскошью, как и для его паствы, — ведь свое жалованье он почти целиком раздавал семьям, наиболее пострадавшим от разразившейся чуть раньше эпидемии тифа.

Через тернии

О том, что у Теодора Ван Гога, щеголеватого управляющего модным художественным салоном на Монмартре, есть брат-художник, большинство из его приятелей узнали лишь в марте 1886 года: сам Тео предпочитал об этом не распространяться.

Владельцы галереи не очень-то одобряли снисходительность своего управляющего к свободолюбивым молодым живописцам, а картины Винсента казались необычными даже по сравнению с полотнами импрессионистов. Только самым близким друзьям и только у себя дома Тео иногда осмеливался показать эти мрачноватые коричнево-серые холсты с изображениями работающих в поле или ужинающих в убогой хижине крестьян, ткачей, стоящих за станками, заблудившихся в лесу детей… Иногда эти полотна излучали тихую гармонию, но почти никогда — радость.

Исключением были только подсолнухи. За последние два года перед смертью Винсент рисовал эти цветы чаще, чем все остальные растения. Маленькие солнца, радостные и яркие. Как часто, вырастая не к месту, они оказываются в охапках сорняков, безжалостно вырванных из плодородной земли крестьянскими руками! Совсем как сам Винс, нередко приходившийся не ко двору и со своей любовью, и со своей ненавистью, и со своим талантом…

…К весне 1886-го минуло уже семь лет, как Винс покинул Боринаж, твердо решив отныне стать художником, но Тео иногда казалось, что этот край с его серым небом, грязным снегом и пыльной зеленью шлейфом тянется за Винсом, как тяжкий сон. Где бы ни оказывался Винс: в Дренте или Антверпене, в Эттене или Нюэнене, он неизменно выискивал одни и те же сюжеты: тяжкая работа, безрадостная нужда и бредущее за людьми по пятам горе…

Может, потому и в жизни самого Винса, несмотря на упорный труд и привычки аскета, не иссякала череда обид и огорчений? На смену окончательно канувшей в прошлое родительской любви так и не пришли ни женская ласка, ни верная мужская дружба. Винсент столько лет самоотверженно занимался живописью, но способных по достоинству оценить его полотна было мизерно мало. Даже мать, переезжая, бросила на произвол судьбы несколько ящиков с работами Винса.

Так, может быть, брат, за столько лет обросший множеством связей в художественном мире, сможет чем-то помочь? Приехав к Тео в Париж, Винсент так надеялся на это — только об этом и говорил…

…Строго говоря, полутемную лавчонку Жюльена Танги на парижской улице Клозель нельзя было назвать не то что галереей, но даже магазином. Да и торговать она была призвана не картинами, а холстами и красками, которые Жюльен растирал сам. Когда-то, отчаявшись дождаться в своем подвальчике покупателей, он решил предлагать товар вразнос в парижских предместьях, где с некоторых пор обосновались художники, заявившие, что работа в столичных мастерских — вчерашний день.

А вскоре Жюльен Танги влюбился. Влюбился в чистые и яркие краски, которые щедро клали на свои полотна молодые бунтовщики от искусства, влюбился в самих этих молодцов, ненавидевших «кофейную гущу», которой писали официальные мэтры, а заодно и самих мэтров, упорно преграждавших новому искусству вход на выставки и в художественные салоны.

Базиль, Ренуар, Сислей, Писсарро, Моне, Сезанн — всем им отныне был открыт неограниченный кредит на улице Клозель. Когда кредит этот превышал разумные пределы, Жюльен для порядка брал в залог картины своих приятелей. В том, что рано или поздно эти полотна оценят, он не сомневался ни минуты.

— Если парень не играет на бегах и не тратит больше пятидесяти сантимов в день, он обязательно преуспеет в жизни, — не раз наставительно изрекал старый краскотер. И все его приятели-художники были трудяги, каких поискать. А уж Винсент Ван Гог и подавно. Иногда он, к удивлению Танги, рисовал по три полотна в день! Да и по части расходов был безупречен: тратя львиную долю своих средств на кисти, краски, холсты и оплату моделей, он иногда неделями обходился без какой-либо иной пищи, кроме хлеба и кофе.

Не уважить такого парня Жюльен Танги просто не мог. И вскоре после того, как Тео впервые привел брата на улицу Клозель, Винсент, еще ни разу в жизни не видавший своих полотен выставленными перед публикой, уже гордо прохаживался перед пыльной витринкой…

Вслед за Танги несколько полотен Винсента повесил в своей галерее художник, живший по соседству с Тео. Еще через некоторое время решили рискнуть и двое мелких торговцев картинами, которых Тео знал по службе… Да и Агостина Сегатори, хозяйка любимого художниками кафе «Тамбурин», не только приветила неизбалованного женской лаской Винса, но и согласилась устроить в своем заведении его выставку. Но Винсенту, ждавшему волею Парижа решительного перелома в своей судьбе, всего этого казалось до смешного мало…

То углубленно-сосредоточенный, то возбужденно-оживленный, он что ни день фонтанировал новыми идеями, которые излагал Тео и обретенным наконец в Париже приятелям — Эмилю Бернару, Полю Гогену, Анри Тулуз-Лотреку, Полю Синьяку, Жоржу Сера. Самой любимой была задумка о создании колонии художников-новаторов, которые, творя вместе, будут обогащать друг друга творческими находками, а заодно и вести общее хозяйство.

— Это гораздо экономнее: мы сможем сами готовить и сами растирать краски… Да-да… А все наши полотна будет продавать один агент! Тот, кто на самом деле разбирается в искусстве.

Кто будет этим избранником, Винсент не уточнял, а Тео, страшившийся услышать собственное имя, предпочитал не спрашивать. В галерею, которой он заведовал, Винсенту по-прежнему не было ходу. Все, что вывешивалось в торговых залах, проходило строжайший контроль ее владельцев.

И даже после того, как хозяева милостиво дали Теодору разрешение иногда выставлять на антресолях картины импрессионистов, о полотнах Ван Гога они не хотели и слышать. А Тео считал за благо не настаивать. Ведь если он лишится места, они с братом могут остаться совершенно без средств…

В конце 1887 года все приятели Тео, кроме чудака Танги, вернули так и не проданные полотна… А обанкротившаяся Сегатори, незадолго перед тем сделавшая от Винсента аборт, продала описанные полицией холсты по цене от пятидесяти сантимов до одного франка за десяток. Вконец измученный жалобами брата, Тео решился на чудовищный риск и, пользуясь отлучкой хозяев, вывесил в галерее несколько этюдов Винса, но возмутились художники-академисты, чьи полотна оказались рядом…

Побег в Арль

По вечерам Тео приходилось силой заставлять себя возвращаться в их с Винсом общую квартиру на улице Лепик, где обстановка накалялась все сильнее. Каждый день, прежде чем повернуть ключ в двери, он замирал от страха, опасаясь, что в ответ на очередную жалобу Винса попросту сорвется или, не удержавшись от раздражения, едко высмеет его очередной прожект…

Но однажды, придя домой ветреным февральским вечером, Тео нашел мастерскую брата пустой: полотна были ровными штабелями поставлены у стен, пол вымыт.

Это было так не похоже на Винса, что младший брат не знал, что и думать… Лишь зашедший несколько часов спустя Эмиль Бернар объяснил обескураженному Теодору, что Винсент отправился в Арль, город, про который ему рассказал однажды южанин Лотрек.

Он был рад исчезновению брата. Так рад, что даже не сумел скрыть эту радость от Бернара… Да, честно признаться, он тогда и не особенно старался ее скрывать. Он чертовски устал от Винсента за те бесконечные два года, что брат прожил с ним под одной крышей. Устал от его претензий, упрямства, несговорчивости… Но больше всего от его дикой, фанатичной преданности собственным иллюзиям.

Тео готов был поклясться, что, попроси он Винса спуститься ради него живьем в геенну огненную, брат, не раздумывая ни секунды, согласится. И тот же Винсент упорно делал вид, что не понимает Тео, просившего его сделать хотя бы десяток в меру сентиментальных и пригодных к продаже рисунков, простеньких классических натюрмортов, которые можно было бы сбыть на набережной Сены, чтобы хоть чуть-чуть облегчить финансовое положение Теодора, за двоих надрывающегося в своей постылой галерее.

Что ж, может быть, Арль окажется более благосклонным к Винсенту, чем были до этого Гаага, Брюссель, Амстердам, Антверпен, Париж? Может быть, там найдется тот, кто готов будет разделить с Тео становившуюся порой невыносимой ответственность за Винсента? Может быть, это будет женщина, которая согреет сердце Винса? Тогда и Тео, наверное, сможет наконец-то объясниться с Йоханной…

Голубоглазая миниатюрная Йоханна Бонгер была сестрой его приятеля, и Тео давно знал, что нравится ей. Да и Андрис как будто не возражал, чтобы Теодор Ван Гог посватался к его сестре. Но привести молодую жену в дом, где царили лишь Винсент и его живопись… Об этом не могло быть и речи.

Никогда еще в своей жизни Тео не молился за брата так горячо, как в тот вечер. И ни он сам, ни Эмиль Бернар, за несколько часов до этого провожавший художника на Лионском вокзале, не догадывались, что в это самое время Винсент Ван Гог уже мчится в железнодорожном вагоне навстречу своему трагическому концу.

«Без тебя моих картин не было бы…»

Два портрета папаши Танги и этюд с его жены… Четыре портрета почтальона Рулена, с которым Винсент подружился в Арле… Пять портретов его супруги и столько же новорожденной дочки Марселлы…Портрет доктора Рея, лечившего Винсента в арльской больнице, и портрет санитара Трабю, опекавшего его в госпитале Сен-Поль…Два портрета врача Поля Гаше, под присмотром которого он жил в Овере, и два — Аделины Раву, старшей дочки кабатчика…

Десятки знакомых и чужих лиц… И бесконечная череда автопортретов, которых Винсент успевал написать по нескольку за год. Единственным, для кого по странному стечению обстоятельств так и не нашлось места в этой цепи, остался Тео.

Впрочем, однажды, незадолго до побега в Арль, Винс все-таки усадил его перед собой, как всегда, стремительно и резко взмахнул кистью… Но когда через два часа оба взглянули на полотно, то, не сговариваясь, смущенно пожали плечами — это вновь был портрет Винса, только с пшеничной, как у Тео, а не огненно-рыжей бородой!

— Мы с тобой одно целое… И для каждой моей картины ты такой же автор, как и я сам… Потому что без тебя их попросту не было бы…

Почему все сложилось именно так? Когда они переступили грань? И когда на смену их светлой юношеской дружбе пришла такая изматывающая зависимость? Эти путы, которые, как теперь понимал Тео, душили не только его, но и самого Винсента… Вот только у благоразумного и осторожного младшего брата никак не хватало духу их разрубить. Винс первым решился это сделать. И не отступил, пока не испробовал все средства, вплоть до собственной смерти.

Мечта о независимости, которой Винс так самозабвенно грезил в Париже, оказалась очередным миражом. Арль не принес Винсенту ни покупателей, ни почитателей, ни любви. Пытаясь справиться с терзавшим его страхом перед не желавшей налаживаться самостоятельной жизнью, он то пускался в своих письмах в болезненно подробные рассуждения о том, как совсем скоро сможет наконец освободить брата ото всех материальных забот, то просил у Тео еще и еще денег на аренду дома для будущей коммуны, на краски и холсты, мебель и одеяла, то в сотый раз требовал передать Гогену и Бернару предложение как можно быстрее присоединиться к задуманной им творческой мастерской…

И сутками не выпускал из рук кисти и палитру, на которой теперь пламенели новые, непривычно яркие краски. Реальность все чудеснее преображалась на холстах Винсента. Но как будто в отместку все безнадежнее ускользала у него из-под ног…

Паляще-яркие южные краски и так часто дующий в тех местах ледяной ветер мистраль сплетались в единый вихрь, все плотнее обвивающий художника своим смертельным кольцом и переворачивающий вверх дном его жизнь и рассудок. А у Тео уже не было сил, чтобы, по обыкновению, мягко наставлять и терпеливо успокаивать брата в своих письмах.

В декабре 1888 года он сообщил, что готовится на Рождество обручиться с Йоханной. А спустя несколько дней Поль Гоген, лишь два месяца назад приехавший наконец в Арль, заявил, что по горло сыт странностями Винсента и их коммунарским бытом…

Первый звоночек, или Тайна отрезанного уха

Впоследствии на допросе в полиции привратник арльского публичного дома утверждал, что 23 декабря он не успел даже запереть дверь за растворившимся в ночи посетителем, как услышал вскрик и звук падающего тела. Обернувшись, он увидел, что девица по имени Рашель лежит на полу вестибюля в глубоком обмороке. В бумажном конверте, который она секунду назад вскрыла с кокетливой улыбкой, лежало… отрезанное человеческое ухо. Посетителем же, дверь за которым так и осталась незапертой, был Винсент Ван Гог, не раз навещавший в последние полгода упомянутую девицу. Оказывается, Ван Гог принес эту «частичку себя» в бордель и вручил его проститутке со словами «Береги это сокровище».

К утру Винсента нашли без сознания в его доме на площади Ламартина. Как и почему его ухо перекочевало со своего исконного места в злосчастный конверт, так и осталось неизвестным. Кровать, лестница и весь дом были перепачканы кровью. Девица легкого поведения была выбрана художником вовсе не случайно, тайна кроется в том, что она была…любимой проституткой его товарища, художника Поля Гогена. В то время они жили под одной крышей, обсуждали творческие планы и вместе посещали «дом терпимости №1». Обсуждение часто перетекало в ссоры, вплоть до того, что Ван Гог швырялся в Гогена стаканами из-под абсента, а Гоген в итоге решил уехать.

Ван Гога это огорчило так сильно, что он впал в безумие и однажды бросился на товарища с бритвой в руке. Но, по словам Гогена, нападение не удалось, Винсент убежал домой. Дальше был визит в бордель, вручение кровавого «презента», вызов полиции. Сам Ван Гог не давал показаний, он только обратился к Гогену со словами: «Раз ты молчишь, то и я буду молчать».

Это таинственное высказывание историки трактуют так, что именно Гоген, увлекавшийся тогда фехтованием, нанес Ван Гогу увечье своей рапирой, но раз виновник в этом не признается, то и пострадавший не расскажет правды. В какой-то степени это также объясняет то, что Ван Гог вручил отрезанную часть своего тела именно фаворитке Гогена, а не своей собственной.

И вот рождественским утром Тео примчался в Арль. Однако Винсент не узнал брата. Сидя в закрытой палате городской больницы,тот, плача и смеясь одновременно, вообще отказывался кого-либо узнавать.

Доктор Рей уверил Тео, что, пока Винсент в таком состоянии, ему нет смысла оставаться в Арле: помочь брату он все равно не сможет. И Тео, рвавшийся к Йоханне, не стал сопротивляться его убедительным аргументам…

В одном купе с ним отправился в Париж и Поль Гоген, побоявшийся даже взглянуть на приятеля.

После смерти брата Тео никак не мог понять, почему он, заучивший чуть ли не наизусть десятки писем Винсента, знавший наперечет, сколько и каких красок тот расходует за месяц, способный с закрытыми глазами описать мельчайшие детали почти всех его холстов, так и не узнал о нем самое главное? О его мужестве и его любви. И о той зияющей пустоте, которую брат, так часто в последние годы казавшийся Тео обузой, оставит в его жизни после своего ухода…

В борьбе с сумасшествием

Поначалу Тео еще надеялся. Доктор Рей не уставал повторять, что нервные расстройства не редкость для Арля: то ли мистраль, то ли жгучее солнце так действует на людей, то ли пристрастие местных жителей к абсенту… С последним пороком Винс, открывший для себя эту полынную настойку благодаря Гогену, решительно поклялся распроститься после первого же припадка. И выполнил обещание. Но это не помогло… С каждым новым приступом надежд становилось все меньше.

Тео, разрывавшийся между хлопотами в галерее и подготовкой к свадьбе, никак не мог вырваться в Арль. Трогательно заботившегося о Винсе Жозефа Рулена перевели на службу в Марсель. И только палитра, холст и кисти еще оставались рядом…

Как раненый боец ползет из последних сил к санитарной повозке, так и Винсент после каждого нового приступа, шатаясь, шел к своему мольберту. И писал, писал… Больничный сад, портрет доктора Рея, ирисы, расцветшие под окном…

После того как взбудораженные обыватели обратились к мэру с требованием оградить их от опасного соседства с сумасшедшим художником, Винсу пришлось переехать из Арльской больницы в приют для душевнобольных, располагавшийся в монастыре Сен-Поль. Там весной 1890 года после особо жестокого приступа болезни он впервые попытался покончить с собой, наглотавшись красок, присланных ему Тео…

Страшась оставлять Винсента в Сен-Поле, Тео предложил брату переехать в Париж, но тот наотрез отказался, а настаивать Тео был не в силах. В последние месяцы он и сам чувствовал себя не очень хорошо: мучили кашель, бессонница и боли в ногах… Что будет с Йо, если на ее плечи обрушатся заботы о двух больных мужчинах? О том же, чтобы снять Винсу отдельную квартиру, и речи быть не могло. Тео с Йоханной из экономии и так забрались на пятый этаж, под самую крышу, откуда Йо, прикованная к новорожденному сыну, по три дня кряду не выходит на улицу.

Даже полотна Винсента, которые Теодор всегда хранил в образцовом порядке, из-за тесноты пришлось унести прочь — в сырую мансарду над лавчонкой Танги, где их изрядно засидели клопы.

Вот тогда-то Камиль Писсарро и рассказал Тео о докторе Поле Гаше. Служа в Париже, тот купил в Овере дом, куда приезжал в конце каждой недели, частенько привозя с собой приятелей — парижских художников, с которыми доктор дружил много лет. Тео оставалось надеяться на то, что и с его братом Гаше подружится.

Так оно и случилось. Всякий раз, встречаясь с Тео в Париже, Гаше бодро рассказывал ему о здоровье брата, о том, как прекрасно отнеслись к Винсу овернцы, как нравится доктору его портрет, написанный Ван Гогом… Ни разу за шестьдесят девять дней пребывания в Овере рассудок не покидал Винса…

Роковое утро, последняя встреча….

«Так почему же? Почему?!» — Тео сто раз задавал себе этот мучительный вопрос. Неужели все действительно было предрешено в то роковое утро, когда Винсент три недели назад навестил его в Париже?

С неумолимой ясностью Тео припомнилась июльская жара, его душная, пропахшая лекарствами квартира… Хныканье прихворнувшего малыша, недовольное брюзжание Йоханны, изнывающей от волнения за ребенка и разыгравшейся мигрени, его собственные беспомощные попытки изобразить гостеприимного хозяина и сделать вид, что он рад приходу художественного критика Альбера Орье и Анри Тулуз-Лотрека, с которыми Винс пожелал увидеться в гостиной брата.

И жалкий, потерянный взгляд самого Винсента, не знающего, куда деться от неловкости и одиночества… Увы, он уже давно понял, что жизнь без Тео ему не по силам. Но тем утром стало ясно и то, что пути назад для них обоих уже нет.

Смерть брата окончательно подорвала здоровье Теодора, и без того расстроенное треволнениями последних лет. После похорон Винсента он устроил в своей квартире выставку его работ. Эта выставка, которой он несколько недель кряду занимался каждую свободную минуту, забрала у него последние силы.

Вскоре и на него самого обрушился недуг, столь же неумолимый, как и тот, что терзал Винса. Свои дни Теодор Ван Гог окончил 21 января 1891 года в лечебнице для душевнобольных в голландском городе Утрехте. Там он первоначально и был похоронен. Спустя двадцать три года Йоханна перевезла прах мужа в Овер. Здесь он и покоится рядом с братом, которому посвятил свою жизнь и через которого, как и предсказывал Винсент, Теодор Ван Гог навсегда вошел в историю мировой живописи. Обе могилы сплетены воедино огромным разросшимся плющом.

Нам же остались картины Винсента Ван Гога, потрясающий, полный любви и страдания диалог — с самим собой, с богом, с миром… Самоотверженное и героическое искусство этого художника и сегодня сияет над человечеством словно факел, словно радуга…

Материал подготовила Россинская Светлана Владимировна, гл. библиотекарь библиотеки «Фолиант» МБУК «Библиотеки Тольятти»

 источник